|
Однажды мать Дорофея захотела посчитать, сколько раз Мария Ивановна поднимается за ночь. Для этого она положила дощечку и мел, еще с вечера поставила первую палочку и легла спать, ничего о своем замысле не сказав блаженной. Под утро она проснулась и удивилась, что это Мария Ивановна не встает и ее не зовет. Подошла к ней, а она не спит, смеется и вся лежит, как в болоте, по ворот обмочившись, и говорит: — Вот я ни разу не встала. Мать Дорофея упала блаженной в ноги: — Прости меня, Христа ради, мамушка, никогда больше не буду считать и любопытствовать о тебе и о твоих делах. Тех, кто жил с Марией Ивановной, она приучала к подвигу, и за послушание и за молитвы блаженной подвиг становился посильным. Так, матери Дорофее блаженная не давала спать, кроме как на одном боку, и если та ложилась на другой бок, она на нее кричала. Сама Мария Ивановна расщипывала у себя место на ноге до крови и не давала ему заживать. Истинная подвижница и богоугодный человек, она имела дар исцеления и прозорливости. Исцелила женщине по имени Елена глаз, помазав его маслом из лампады. У одной монахини была экзема на руках. Три года ее лечили лучшие доктора в Москве и в Нижнем — не было улучшения. Все руки покрылись ранами. Ею овладело такое уныние, что она хотела уже уходить из монастыря. Она пошла к Марии Ивановне. Та предложила помазать маслом из лампады; монахиня испугалась, потому что врачи запретили касаться руками масла и воды. Но за веру к блаженной согласилась, и после двух раз с кожи исчезли и самые следы от ран. Пришел однажды к Марии Ивановне мужичок—в отчаянии, как теперь жить, разорили вконец. Она говорит: «Ставь маслобойку». Он послушался, занялся этим делом и поправил свои дела. О Нижегородском архиепископе Евдокиме (Мещерякове), обновленце, блаженная еще до его отступничества говорила: — Красная свеча, красный архиерей. И даже песню о нем сложила: «Как по улице, по нашей Евдоким идет с Парашей, порты синие худые, ноги длинные срамные». Один владыка решил зайти к блаженной из любопытства, не веря в ее прозорливость. Только он собрался войти, как Мария Ивановна закричала: — Ой, Дорофея, сади, сади меня скорее на судно. Села, стала браниться, ворчать, жаловаться на болезнь. Владыка пришел в ужас от такого приема и молча ушел. В пути с ним сделалось расстройство желудка, он болел всю дорогу, стонал и жаловался. Схимнице Анатолии (Якубович) блаженная за четыре года до ее выхода из затвора кричала: — Схимница-свинница, вон из затвора. Она была в затворе по благословению о. Анатолия (схимника Василия Саровского), но ей стала являться умершая сестра. Мать Анатолия напугалась, вышла из затвора и стала ходить в церковь. Мария Ивановна говорила: «Ее бесы гонят из затвора, а не я». Пришел однажды к Марии Ивановне мальчик, она сказала: — Вот пришел поп Алексей. Впоследствии он действительно стал Саровским иеромонахом о. Алексеем. Он очень чтил ее и часто к ней ходил. И вот однажды пришел, сел и молчит. А она говорит: — Я вон мяса не ем, стала есть капусту да огурцы с квасом и стала здоровее. Он ответил: «Хорошо». Он понял, что это о том, как он, боясь разболеться, стал было есть мясо. С тех пор бросил. Отцу Евгению Мария Ивановна сказала, что его будут рукополагать в Сарове. Он ей очень верил и всем заранее об этом рассказал. А его вдруг вызывают в Дивеево. Келейница блаженной мать Дорофея заволновалась, и ему неприятно. Рукополагали его в Дивееве. Дорофея сказала об этом Марии Ивановне, а та смеется и говорит: — Тебе в рот что ли класть? Чем тут не Саров? Сама келья Преподобного и все вещи его тут. Однажды приехала к блаженной некая барыня из Мурома. Как только вошла она, Мария Ивановна говорит: — Барыня, а куришь, как мужик. Та действительно курила двадцать пять лет и вдруг заплакала и говорит: — Никак не могу бросить, курю и по ночам, и перед обедней. — Возьми, Дорофея, у нее табак и брось в печь. Та взяла изящный портсигар и спички и все это бросила в печь. Через месяц мать Дорофея получила от нее письмо и платье, сшитое в благодарность. Писала она, что о курении даже и не думает, все как рукой сняло. Римма Ивановна Долганова страдала беснованием; оно выражалось в том, что она падала перед святыней и не могла причаститься. Стала она проситься у блаженной поступить в монастырь. — Ну, куда там такие нужны... — А я поправлюсь? — с надеждой спросила Римма Ивановна. — Перед смертью будешь свободна. И этой же ночью она заболела скарлатиной и сама пошла в больницу, сказав, что уже больше не вернется. Она скончалась, незадолго до смерти исцелившись от беснования. Пошла однажды Вера Ловзанская (впоследствии инокиня Серафима) к Марии Ивановне проситься в монастырь. Та увидев ее, закричала: — Не надо! Не надо ее! Не надо! А потом рассмеялась и говорит: — Ты же будешь на старости лет отца покоить. Иди к владыке Варнаве, он тебя устроит. Впоследствии вышло так, что инокине Серафиме пришлось до самой смерти покоить своего духовного отца — епископа Варнаву (Беляева). В монастыре жил юродивый Онисим. Он был очень дружен с блаженной Марией Ивановной. Бывало, сойдутся они и всё поют: «Со святыми упокой». Онисим всю жизнь прожил в монастыре и уже называл себя в женском роде: она. Когда государь Николай Александрович приезжал на открытие мощей преподобного Серафима, то народу было столько, что пришлось на время закрыть ворота. А Онисим остался за воротами и кричит: «Ой, я наша, я наша, пустите, я наша». Однажды Мария Ивановна говорит Вере Ловзанской: — Вот, Ониська увезет мою девчонку далеко-далеко. Только тогда, когда епископ Варнава сам примет подвиг юродства, и она уедет за ним в Сибирь, только тогда станет понятно, о чем говорила блаженная Мария Ивановна. Перед тем как поехать в Среднюю Азию, Вера Ловзанская отправилась к Марии Ивановне — проститься и взять благословение. Дивеевский монастырь был закрыт, и Мария Ивановна жила в селе. Вера сошла рано утром в Арзамасе, надо было идти шестьдесят километров до Дивеева. Был декабрь, холодно. Вышла она на дорогу, видит, мужичок едет на розвальнях. Остановился: — Вы куда? — Я в Дивеево. — Хорошо, я вас подвезу. Доехали до села Круглые Паны. Здесь трактир. Возчик пошел закусить и изрядно выпил. В пути его развезло, сани постоянно съезжали с дороги и увязали в снегу, но лошадь как-то сама собой выбиралась и, наконец, остановилась у дома, где жила Мария Ивановна. Был час ночи. Мужик проснулся и стал изо всей силы стучать в окно. Монашки открыли. Рассказывают. Все это время блаженная бушевала, стучала по столу и кричала: — Пьяный мужик девчонку везет! Пьяный мужик девчонку везет! — Да какой пьяный мужик, какую девчонку? — пытались понять монахини. А блаженная только кричала: — Пьяный мужик девчонку везет! Однажды пришла к Марии Ивановне интеллигентная дама с двумя мальчиками. Блаженная сейчас же закричала: — Дорофея, Дорофея, давай два креста, надень на них. Дорофея говорит: — Зачем им кресты, они сегодня причастники. А Мария Ивановна знай скандалит, кричит: — Кресты, кресты им надень. Дорофея вынесла два креста, расстегнула детям курточки, крестов и в правду не оказалось. Дама очень смутилась, когда Дорофея спросила ее: — Как же вы причащали их без крестов? Та в ответ пробормотала, что в дорогу сняла их, а то они будут детей беспокоить. Вслед за ней пришла схимница. — Зачем надела схиму, сними, сними, надень платочек и лапти, да крест надень на нее,— говорит Мария Ивановна. С трепетом мать Дорофея подошла к ней: оказалось, что она без креста. Сказала, что в дороге потеряла. Епископ Зиновий (Дроздов) спросил Марию Ивановну: — Я кто? — Ты поп, а митрополит Сергий — архиерей. — А где мне дадут кафедру, в Тамбове? — Нет, в Череватове . У Арцыбушевых была очень породистая телка, и вот она за лето не огулялась, и следовательно, семья должна быть весь год без молока, а у них малые дети, средств никаких, и они задумали продать ее и купить другую и пошли к Марии Ивановне за благословением. — Благослови, Мария Иванова, корову продать. — Зачем? — Да она нестельная, куда ее нам. — Нет,— отвечает Мария Ивановна, — стельная, стельная, говорю вам, грех вам будет, если продадите, детей голодными оставите. Пришли домой в недоумении, позвали опытную деревенскую женщину, чтобы она осмотрела корову. Та признала, что корова нестельная. Арцыбушевы опять пошли к Марии Ивановне и говорят: — Корова нестельная, баба говорит. Мария Ивановна заволновалась, закричала. — Стельная, говорю вам, стельная. Даже побила их. Но они не послушались и повели корову на базар, им за нее предложили десять рублей. Оскорбились они и не продали, но для себя телку все-таки присмотрели и дали задаток десять рублей. А Мария Ивановна все одно — ругает их, кричит, бранит. И что же? Позвали фельдшера, и он нашел, что корова действительно стельная. Прибежали они к Марии Ивановне и в ноги ей: — Прости нас, Мария Ивановна, что нам теперь делать с телушкой, ведь мы за нее десять рублей задатка дали. — Отдайте телушку, и пусть задаток пропадет. Они так и сделали. 31 декабря 1926 года, под новый 1927 год, блаженная сказала: «Старушки умирать будут... Какой год наступает, какой тяжелый год — уже Илья и Енох по земле ходят...». И, правда, с 1 января две недели все время покойницы были, и даже не по одной в день. В неделю мытаря и фарисея приехали начальники разгонять Саров, и это длилось до четвертой недели Великого поста. Выгонять монахов было трудно. У них были почти у всех отдельные кельи с отдельными входами и по нескольку ключей. Сегодня выгонят монаха, а он завтра придет и запрется. Служба в церкви еще шла. Наконец в понедельник на Крестопоклонной неделе приехало много начальства — собрали всю святыню: чудотворную икону Живоносный источник, гроб-колоду, в котором мощи преподобного Серафима пролежали в земле семьдесят лет, кипарисовый гроб, из которого вынули мощи преподобного Серафима, и другие святыни. Все это сложили вместе, устроили костер и сожгли. Мощи преподобного Серафима сложили в синий просфорный ящик и запечатали его. Люди разделились на четыре партии и на санях поехали все в разные стороны, желая скрыть, куда увезут мощи. Ящик с мощами повезли на Арзамас через село Онучино, где остановились ночевать и покормить лошадей. Когда тройка с мощами въехала в село Кременки, на колокольне ударили в набат. Мощи везли прямо в Москву. После разорения монастыря служба в Сарове прекратилась, и монахи разошлись кто куда. После Пасхи власти явились в Дивеево. По всему монастырю устроен был обыск, описывали казенные и проверяли личные вещи. В эти тяжелые дни Соня Булгакова (впоследствии монахиня Серафима) пошла к Марии Ивановне. Та сидела спокойная, безмятежная. — Мария Ивановна, поживем ли мы еще спокойно? — Поживем. — Сколько? — Три месяца. Начальство уехало. Все пошло своим чередом. Прожили так ровно три месяца, и под Рождество Пресвятой Богородицы, 7/20 сентября 1927 года, всем предложили покинуть монастырь. По благословению епископа Варнавы блаженной Марии Ивановне была построена келья в селе Пузо. Туда ее отвезли сразу же после закрытия монастыря; руководила устройством Марии Ивановны Валентина Долганова и дело поставила так, что никому не стало доступа к блаженной. В Пузе Мария Ивановна пробыла около трех месяцев. Когда игумения Александра поселилась в Муроме, к ней приехала мать Дорофея. — Зачем ты Марию Ивановну в мир отдала? Бери обратно, — сказала ей игумения. Та поехала за ней. — Мария Ивановна, поедешь со мной? — Поеду. Положили ее на возок, укрыли красным одеялом и привезли в Елизарово. Здесь она прожила до весны, а весной перевезли ее в Дивеево, сначала к глухонемым брату с сестрой, а в 1930 году на хутор возле села Починок и, наконец, в Череватово, где она и скончалась 26 августа/8 сентября 1931 года. Многим Мария Ивановна говорила об их будущей жизни. Кто-то сказал блаженной: — Ты все говоришь, Мария Ивановна, монастырь! Не будет монастыря! — Будет! Будет! Будет! — и даже застучала изо всей силы по столику. Она всегда по нему так стучала, что разбивала руку, и ей подкладывали под руку подушку, чтобы не так было больно. Всем сестрам в будущем монастыре она назначала послушания: кому сено сгребать, кому канавку чистить, кому что, а Соне Булгаковой никогда ничего не говорила. И та однажды спросила: — Мария Ивановна, а я доживу до монастыря? — Доживешь, — ответила она тихо и крепко сжала ей руку, до боли придавив к столику . Перед смертью Мария Ивановна всем близким к ней сестрам сказала, сколько они по ней до сорокового дня прочитают кафизм. Все это исполнилось в точности, а Соне Булгаковой сказала, когда та была у нее в последний раз в октябре 1930 года: «А ты обо мне ни одной кафизмы не прочитаешь». Она, действительно, ничего не прочитала, но вспомнила об этом уже на сороковой день.
|
|
